Сюжет петербургского сезона, кажется, вырисовывается: «дожить до понедельника». Потому что — сплошное «Воскресение»: три молодых режиссера — Айдар Заббаров в Ленсовете, Никита Кобелев в Александринке и Семен Серзин в «Приюте комедианта» — одновременно и параллельно увлеклись драмой Катюши Масловой и Дмитрия Нехлюдова.
Причины, по которым где-то возникает стая «Чаек» или семья из пятнадцать сестер (в случае, если «Трех сестер» поставили в пяти театрах, а такое бывало в Москве, в Москве…), — надо специально исследовать.
Р. Саркисян (Маслова), И. Дель (Нехлюдов).
Фото — Юлия Смелкина.
Проще всего сказать, что время востребует ту классику, в которой видит себя.
Еще проще утверждать, что режиссеры не берут на себя послушание искать неизведанное и стоят, как один, у одной и той же книжной полки. Или слышат, что кто-то ставит… о, поставлю-ка и я.
Еще проще — ничего пока не утверждать, дождаться премьер и понять, почему три таких разных молодых человека потянулись к тяжелому, не слишком истрепанному смежными искусствами толстовскому тому. То, что никто из них не взял роман как тетрадку для раскрашивания, можно утверждать априори. Доживем до понедельника — получим ответы.
А пока выпустил спектакль Айдар Заббаров, которого я очень ценю за превосходного «Беглеца» у нас, мощный «Пепел» в Театре им. Камала и изящнейший, тонкий «Не был женат» в Альметьевском театре.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Айдар Заббаров умеет ставить спектакли легкие, ажурные, на летучих энергиях (как «Беглец» по толстовским «Казакам»), но с подробнейшим разбором. Правда, одно дело — «Казаки», а другое — проповеднический Толстой с муками собственной греховности, ненавистью к государственной российской системе и романом «Воскресение», писавшимся десять лет и оконченным лишь условно (хотел продолжать, мучился с финалом, так и не нашел его, вручив Нехлюдову том Евангелия, а это обычно бывает, когда автор не знает, что делать с героем). Книгу эту летучим этюдом не вскроешь, эпический сюжет лихой теннисной режиссерской ракеткой в коробку сцены не метнешь. И коротко об этом спектакле, увы, не напишешь:). Это я уже про себя…
После премьеры я не без опаски пересмотрела фильм Михаила Швейцера, кстати очень хорошо снятый! Это, конечно, фильм о воскресении Катюши (Тамара Сёмина) — в присутствии лишенного настоящей рефлексии князя Нехлюдова (не умел играть ее Евгений Матвеев, всегда широкоформатно страдавший лбом и бровями). Сюжет картины — история личных нравственных мук и невозможности искупить совершенный когда-то грех. И, конечно, разоблачение царской судебной системы, открывшиеся Нехлюдову страдания народа (за подлый царизм, как всегда в советском кино, отвечает судья — Павел Массальский). В этом фильме Катюша по-настоящему любит Нехлюдова, и Сёмина это играет, а он занят вполне эгоистическим самоочищением и самовозрождением. Хотя фильм оказался сложнее, чем я его помнила с юности, он — абсолютное дитя 1960 года, и этим все сказано.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Сейчас наступил 2024-й, и Айдар Заббаров ставит спектакль о стране и ее молодых героях (и Катюша, и Нехлюдов молоды). Что важно — Заббаров умеет думать сценическим текстом. Не ставить его, а думать им. В спектакле нет инсценировочной стройности, это опыт креативного чтения именно эпической прозы (чему научили режиссера Фарид Бикчантаев и Сергей Женовач), это режиссерская полифония, рождающая по-толстовски тяжелый театральный текст. Когда я пересматривала спектакль второй раз, ритм уже взялся, Илья Дель и Римма Саркисян вели Маслову и Нехлюдова сосредоточенно, точно, без лакун, в массивном четырехчасовом спектакле (а вы чего хотели, дайджест по Льву Николаичу? Нет уж, потрудитесь до душевной усталости…) не было пустот. Буквально каждая его клетка была занята плазмой сценической, часто игровой, жизни и ее постоянных превращений, перетеканий, метаморфоз. Эта жизнь, захватывая трагизмом толстовских размышлений о стране, вызывала ряд горестных эмоциональных откликов на отечественные константы (вот помещик Нехлюдов отдает землю крестьянам, а те строят на ней три кабака и спиваются всей деревней). И что есть благо свободы и самоосуществления? И, может, правы родственники — не надо отдавать крестьянам землю? Но тогда как самоосуществишься ты, Дмитрий Нехлюдов, либерал, приезжающий к тетушке в деревню с томиком Спенсера, если не будешь думать о народе?..
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
«Воскресение» Заббарова — о смертельном эксперименте, на который вдруг решается молодой герой, Нехлюдов, — сперва беззаботный «ботаник», современный Паганель в очках и хипстерских штанах, приехавший в поместье тетушки и влюбившийся в пейзанку Катюшу, владеющую французским. Под «Tous les garçons et les filles» Франсуазы Арди они бегают по деревне, доят корову, вымя которой — две современные пластмассовые бутылочки с водой, играют с Полканом, удирают от потревоженных пчел, Дима дает Кате хорошие книги, например «Идиота», и это тоже такая театральная шутка, поскольку Илья Дель с некоторых пор играет Мышкина, а рядом с ним в обоих спектаклях — Антон Падерин… Потом Нехлюдов — испорченный/испороченный армией офицер, в пьяной животной похоти тяжело наваливающийся сзади на Катюшу и коротко, жестко насилующий ее. Дальше он — селебрити, московский сливочный либерал со связями, скрывающий глаза за темными очками, благополучный гламурный жених Мисси, который приходит в суд исполнить гражданский долг присяжного, но так, чтобы успеть на бадминтон к Корчагиным. А в финале он — изможденный, постаревший, с пустыми глазами, отчаявшийся что-либо изменить, ничего не добившийся мертвый человек.
В. Ставропольцев (Фанарин), И. Дель (Нехлюдов).
Фото — Юлия Смелкина.
На повзрослевшем Илье Деле, ставшем в последние сезоны выдающимся драматическим артистом, вдруг отлично сидит элегантный исторический костюм, длинное пальто с плечами, тройка… но, конечно, внутренние ритмы его — сегодняшние, и однажды Заббаров даже отпускает Деля в его фирменный, отчаянно дергающийся танец, точнее — пляс. На смену «женскому» французскому шансону приходит жестко-брутальный Джастин Гурвиц, и его «I Want a Man» из «Вавилона» — то на губной гармошке, то на саксе, то хриплым мужским голосом — погонит дальше сюжет.
В финале поседевший Нехлюдов бессильно рыдает в колени Катюше, потому что внезапное столкновение с реальной страной и ее системой, с неправедными судами и следствиями, его безрезультатное хождение по мукам в поисках справедливости — смертельно для человека с совестью. Только пойди… В финале спектакля нет никакого помилования Масловой (а что, разве бывают помилования?..), никакого ночного нехлюдовского чтения Евангелия. И сил у Дмитрия Нехлюдова тоже нет.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Параллельно развивается история Катюши — Риммы Саркисян, и в значительной степени «Воскресение» — история женщины и от лица женщины, самого зависимого и социально уязвимого человека. Спектакль поделен на мужской и женский миры, и тут даже просматривается феминистская повестка. Но Катюша (недаром читает и говорит по-французски) долго оправдывает толстовским текстом того, которого любит, Нехлюдова, именно она видит в нем столкновение человеческого и животного, наблюдает перерождение по мере столкновения с тюрьмой… И в финале, когда либеральный идеализм Димы (а именно так зовут в спектакле князя Нехлюдова) мертв, а голова его бессильно лежит на табуретке, как на плахе, — Катюша встает и идет. С политическими и в политику. Никакого Владимира Симонсона, полюбившего Маслову, она просто попадает к другим людям — тем, кто живет ради народа. На премьере «Воскресения», кстати, была сцена разговора политических, обсуждавших повестку, и дух замирал от толстовского текста: повестка все та же, столетиями — а все та же… В частности, обсуждали тезис — мол, народ не с нами, он идет мимо. В этот момент две заскучавшие девушки из первого ряда решили покинуть зал и долго пробирались к выходу. Актерам было что выпукло отыграть. Но на втором просмотре я этой сцены в спектакле уже не обнаружила, Маслова шла с неперсонифицированными политическими, с идеей.
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Пути Катюши и Нехлюдова в финале расходятся, но выжить Диме (не Мите, как обычно сокращали тогда Димитриев), судя по всему, вряд ли удастся. Куда жить, ради чего? Какая перспектива? То «страшное зло», которое он увидел в системе, зло, которое «торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его», — лишает эту жизнь смысла. Можно пытаться искупить собственный, индивидуальный грех, и даже преуспеть на этом пути, и радостно выпивать по пути в Сибирь с крестьянином Тарасом (Евгений Филатов), но нельзя искупить собой общественное зло. Разве что оказаться в ссылке и ненужным народу. Трагедия Нехлюдова — в бессильном столкновении нравственного человека — с репрессивной государственной системой. Тема вечная, толстовская, коренная, социальная (дальнейшие определения подберите сами с полным знанием идей Льва Николаевича и отечественной истории).
…Слева — массивный «имперский» мост, покоящийся на мрачной бетонной основе с круглым проломом. Проекции расцветят его то черно-белой графикой павловопосадских узоров, то массивом фигур и голов с фресок Сикстинской капеллы, почему-то кажущихся головами Босха, то мелькающими тенями бегущих вагонов… Есть в этом мосте нечто вечно «железнодорожное», «ночлежно-тюремное», что-то от той насыпи, под которой во рву некошеном. Это и укрепленные стены тюрьмы, о которые — только разбить голову. Стена — мрачный знак вечно гнетущего российского казематного неуюта… Под стеной — упавшая огромная люстра, хрустальные подвески которой, надо думать, разбились, как человеческая душа. Метафора, в общем, так себе, особенно если ее вербализовать, а пространственно красиво…
Сцена из спектакля.
Фото — Юлия Смелкина.
Заббаров дает сюжет обычным для себя способом перетекающих превращений, он умеет этюдно-пластически быстро пересказать фабулу: вот под русскую песню бабы доят коров (то ли советские колхозницы, то ли пореформенные крестьянки), вот одна из них подкидывает на ступени лестницы светлую набивную шаль — ребенка. Шаль-ребенка-Катюшу поднимет и возьмет на руки тетушка (Ирина Ракшина) — а развернув плат, обнаружит за ним уже выросшую девушку в колхозном ватнике на «девятнадцативечном» платье, и из-под того же самого платка выглянут сияющие глаза и странно густая «неисторичная» челка скованной, медленно говорящей деревенской девушки. Когда Катя Маслова начнет рассказывать свою жизнь после изгнания от тетушки Нехлюдова — развратный становой разденет ее, лесник, насилуя, обрядит в корсет, два брата-гимназиста, вожделея, расплетут косу и обуют в «копытца» — туфли на высоченной платформе, то есть превратят из человека — в кокотку-животное. А писатель, осмотрев, как скаковую лошадь, нарисует ей яркие губы, уберет челку, расставит сидящей Масловой ноги и даст в руки бокал: так полагается всегда готовой наложнице. Ее коллективно сделают тем, чем найдет ее Нехлюдов, — вот такой, на копытах и вечно пьяной. И коротко остриженной после приговора (сцены параллельны: Нехлюдова подстригают к свадьбе, Маслову — к каторге).
А. Новиков (Судья), Р. Саркисян (Маслова).
Фото — Юлия Смелкина.
Публичный дом — это девицы в неглиже на мосту, поливающие из бутылок мужской мир, и брызги шампанского летят в ритмах выброса спермы (а недавно, в деревне, летели капли свежей воды с выстиранных простыней…). Оргическая толпа — в масках белых заек, а также рогатых оленей и прочего мира животных. Сняв маски, мужчины станут судейскими, и Судья прочтет дело Масловой. Александр Новиков произнесет его на немыслимой скорости, лишающей и слова, и дело всякого смысла, но на аттракцион этот грянут зрительские аплодисменты и невидимо слетятся души всех педагогов по технике речи: они тоже устроят овацию, но неслышную…
Знаете, какая ужасная, преступная судебная система была в царской России? Все решали прокуроры («Если все зависит от произвола прокурора — зачем суд?» — возмущается Нехлюдов словами Толстого). Судили жестоко, несправедливо, и за что только не хватали: за коллективное чтение Евангелия (а вдруг истрактовали не так, как постановила РПЦ, от которой, кстати, Лев Толстой будет через некоторое время отлучен — буквально как вчера о. Алексей Уминский — от сана). И за просроченные паспорта… «Большая часть присужденных судами невинны», — пытается объяснять людям своего круга Нехлюдов, столкнувшись с полным судебным беспределом и бесправием любого человека (староста увел у крестьянина Малышева жену и его же обвинил в поджоге дома, чтобы получить страховку). Некоторые дела князю Диме удается закрыть через связи в свете, но беды людей все валятся и валятся на него. Однажды он даже вскарабкивается на стену: шквал женщин-просительниц в тюрьме готов снести его.
Р. Саркисян (Маслова), И. Дель (Нехлюдов).
Фото — Юлия Смелкина.
Сталкиваясь с действительностью, Нехлюдов—Дель сперва каменеет лицом и очень часто просто молча смотрит на собеседника. Ужас системы становится персонифицированным. Как известно из романа, князь нанимает Масловой адвоката Фанарина (Владислав Ставропольцев), о котором говорят, что тот — без репутации. В спектакле Фанарин — заикающийся молодой инвалид с рюкзачком, и скоро мы понимаем, что у него не ДЦП, что он жертва своей профессиональной деятельности. «Не совершайте моих ошибок», — заикаясь, говорит Нехлюдову Фанарин…
Веселеет Нехлюдов лишь однажды, когда начинает свой путь в Сибирь в третьем классе. Это решение зависит от него, его совести, на это действие он способен сам, без решения инстанций. На Нехлюдове теперь плащ пилигрима, а в глубине сцены маячит другой пилигрим, напоминающий сидящего в пустыне Христа (Олег Федоров). Толстовский «евангелический» финал Заббаров заменяет его, Человека (так в программке), словами о разности вер и едином Божьем духе. Много лет его гонят по этой земле, а он идет, веря только себе. Впрочем, идет он не один, с ним — маленькая лошадка на колесиках, напоминающая агнца Божьего…
А издевательства и унижения женщин продолжаются и на этапе. И ничего не сделать. И бедного Тараса увечат, и чем дальше, тем сильнее воет вьюга и стынет кровь… Волосы дрожащего от мороза-метели Дмитрия Нехлюдова то ли покрыты сибирским инеем, то ли седы, голова его на табуретке-плахе. Снявши голову, по волосам обычно не плачут…
Р. Саркисян (Маслова), И. Дель (Нехлюдов).
Фото — Юлия Смелкина.
Они оба теперь в мятых пальто-рубищах, но Нехлюдов, замерев у табуретки, мертвенно глядит непонятно куда. А Катюша идет. Тоже непонятно пока — куда (от окончания романа Толстого до первой русской революции еще несколько лет). Но идет.
