Премьерный спектакль Марии Романовой «Жанна» по пьесе Ярославы Пулинович, выпущенный в Театре им. Ленсовета, — вещь крутая, прошитая суровой нитью. Правда жизни в материале такова, что тем людям в зрительном зале, чье взросление пришлось на невыносимые 90-е в развалившемся СССР, становится не по себе. Все тогда как-то худо-бедно справились, кто-то даже преуспел, а вот сохранить себя и остаться человеком — добрым, искренним, порядочным, жизнерадостным — получилось далеко не у всех...
Сцена пуста, лишь резко бликует зеркало-экран, меряют шагами вращающийся круг персонажи, раскачивается бесстрастный маятник-метроном, да изредка проглядывает кое-где гротеск. Сдержанно-упрощенная подача спектакля напоминает предшествующую репетиции актерскую читку, которую время от времени окрашивает классическая музыка или живой саксофон. Действие давит и не щадит. Его даже не обозначают — проговаривают: буквально пол не моют, водку не пьют, еду не готовят, все это лишь подразумевают. Три цвета: черный, белый и красный. И сплошной натянутый нерв.
Женщины, чью судьбу в той или иной степени олицетворяет главная героиня в исполнении Елены Комиссаренко — глубокой актрисы, пребывавшей последние годы в незаслуженном забвении в стенах родного театра и давно стосковавшейся по большой серьезной работе, — выглядят к финалу слегка растерянными или сосредоточенными. Задумчивость их, подстрекаемая непроизвольным узнаванием себя в чувствах, словах и поступках «новой русской» Жанны и в перипетиях жестокого сюжета, вызвана той душевной обнаженностью и обреченностью, которыми буквально веет со сцены.
Юные барышни, обсуждая увиденное, принимаются мило рассуждать о том, как же трудно пришлось поколению их родителей и как несправедлива бывает судьба. Ничего, кроме саркастической усмешки, у взрослых женщин (как и у Жанны - Комиссаренко) эти сентенции, конечно, не вызывают. А что же мужчины? Они раздавлены. Сильный пол неумолимо выставлен как в пьесе, так и в спектакле столь беспомощными, жалкими и тоскливыми существами, что впору им посочувствовать и привычно снисходительно пожалеть. И феминизм, казалось бы, впору сюда приплести, но это лишнее. Дело вовсе не в этом.
Выстраданный материал, «Жанна» в трактовке Романовой и в исполнении Комисаренко, — история скорбного бесчувствия и бессилия сильной личности. Когда сам себя слепил и, словно барон Мюнхгаузен, вытащил себя за волосы из болота, то говорить об этом незачем и, собственно, не с кем. Ибо — не объяснить.
Предприимчивая героиня здесь читает наизусть Тарковского и имеет внутренний стержень, но только тронь — а там сплошная открытая рана, которую бессмысленно уже обрабатывать антисептиком и заклеивать пластырем. Приказано выжить — выжила. Ибо выживать Жанна умеет — жизнь научила. Но вот жить — не получается...
Мария Кингисепп